Рядом висели разные портреты, и Катя несколько раз хотела к ним подойти, но снова возвращалась к Помпее.

Вдруг она увидела Дорина.

Дорин писал что-то в блокноте. Вот он отошел от очередной картины, подошел к другой, прочитал внизу надпись, что хотел изобразить художник, полистал блокнот, поставил птичку в каком-то списке, мимоходом взглянул на картину и пошел к следующей.

Следующей была Помпея. Про нее он тоже прочитал, тоже взглянул мельком, тоже поставил птичку и пошел дальше.

Так он обошел все картины в этом зале и увидел Катю.

— Здравствуй, — сказал он ей. — Здравствуйте, — сказал он Катиным родителям.

— Смотри, какая картина — показала Катя на Помпею.

— Картина художника Брюллова, написана маслом, — Дорин взглянул в блокнот, — в тысяча восемьсот тридцать третьем году. Изображает…

— Все точно, — сказал Катин папа и улыбнулся.

— Выставка детских рисунков. Когда же мы пойдем на выставку детских рисунков? — спросила мама.

На многих дверях висели стрелки «К выставке детских рисунков».

И они пошли по этим стрелкам, как летом в игре на местности.

— Я тоже пойду с вами, — сказал Дорин, — сегодняшнее задание я выполнил.

— Какое задание? — спросила Катя.

— Как какое? По знакомству с русской живописью. Культурному человеку необходимо знать живопись.

В длинном коридоре висели детские рисунки. Сначала художники были совсем маленькие — младшего детсадного возраста. Такие рисунки Катя тоже могла бы нарисовать, только не знала, что их можно отдать на выставку.

На одном рисунке два человечка, составленные из кружков и палочек, вели за руку третьего. Рисунок назывался «Мы идем в детский сад».

Дорин не стал смотреть на эти детсадовские рисунки, он вообще ни на что смотреть не стал, а сел на стул и начал проверять список в блокноте.

Дальше по коридору висели рисунки школьников: «Первое мая», «Мы — космонавты» и разные другие.

И вдруг один рисунок показался Кате очень знакомым. Она и не видела его никогда, а все равно девочка, которая была там нарисована, кого-то напоминала. На рисунке было только одно девочкино лицо — и больше ничего.

Папа посмотрел на этот рисунок, потом на Катю, потом на надпись и сказал:

— Ого!

Мама тоже прочитала и тихо сказала:

— Отойдем, люди увидят.

И взяла Катю за руку.

И тут Катя рассмотрела подпись под этим рисунком: «Иван Козодоев. Портрет Кати Е.».

Она даже в сторону отбежала и стала оглядываться, не заметил ли кто. Никто не замечал. И еще ей показалось, что обязательно где-нибудь здесь за людьми прячется Козодой. Но Козодоя тоже не было видно.

Рядом с ее портретом висели два рисунка, тоже козодоевских, она боялась теперь подойти туда близко и смотрела издалека. На одном был нарисован их двор. Катя даже свое окно нашла на втором этаже, а на другом рисунке — герои книжки писателя Сахарнова Рам и Рум — смешные механические человечки.

Кате все казалось, что Козодой где-то здесь прячется за людьми, и она не переставала оглядываться.

А Дорин сидел по-прежнему на стуле и проверял список в блокноте.

Они шли из музея и молчали. Потом мама заговорила про тучи на небе, Дорин про школу, а Катя боялась, вдруг начнется разговор про ее портрет. Но разговор такой не начался.

Катя любила читать стихи. Стихотворение про осень и про вечер она еще в начале года прочитала, когда выдали учебники. А теперь Василиса Аркадьевна задала это стихотворение выучить. Но не полностью, а только ту половину, где про осень. А Кате больше нравилась другая половина — про вечер. Она решила выучить обе половины вместе и долго учила дома.

— Все уроки сделала? — спросил Дорин на другой день перед занятиями, — сейчас проверим.

И Катя рассказала ему стихотворение.

— Зачем ты про вечер учила? Не задавали ведь? — удивился Дорин.

— Понравилось, и выучила. Я про вечер больше люблю.

— Это ты рассмешила! Учить нужно то, что задано. Думаешь, почему я отличник? Я делаю только что задано. А ты говоришь — люблю. Одно любишь, значит, другое — не любишь, одно, значит, выучишь, а другое — нет. Так отличником никогда не станешь. Мало ли что кому нравится.

Катя ему ничего не ответила.

Потом пришла Василиса Аркадьевна.

— Кузьмичев, — вызвала она.

Кузьмичев спутал все строчки, и Василиса Аркадьевна начала хмуриться.

— Зеленова, — вызвала она.

Зеленова сказала, что стихотворение она читала, и ей все ясно, что хотел выразить в нем автор, а выучить она не успела, потому что мама забыла ключ от квартиры.

Василиса Аркадьевна посадила ее, не дослушав, и стала искать в классном журнале, кого бы еще вызвать.

Катя всегда чувствовала, когда ее хотят спросить. То ли сердце не так начинало биться, или еще что происходило неясное, но она всегда знала: вот сейчас скажут: «Ермолова».

— Ермолова, — сказала Василиса Аркадьевна.

Катя вышла к столу и начала стихотворение. И вдруг забыла строчку про осень.

Ей подсказывали, ей рисовали пальцами в воздухе, но она никак не могла вспомнить эту строчку, и без нее стихотворение не говорилось, не могло продолжаться дальше, забывалось все.

— Медленно ты, Ермолова, исправляешься, — сказала Василиса Аркадьевна. И поглядела на Катю и на Дорина одновременно.

— Я дальше знаю, про вечер. Я учила, — сказала Катя.

— Не оправдывайся, — поморщилась Василиса Аркадьевна, — придется поставить тебе двойку.

— Она учила, я ее проверял, — вступился Дорин.

— Значит, плохо проверял.

И только Катя взяла свой дневник со свежей еще двойкой, только села на свое место, как сразу вспомнила ту строчку про осень и дальше все вспомнила. Но было уже поздно, Василиса Аркадьевна стала рассказывать новый материал, а стихотворение задала повторить к следующему разу. И на Катю больше она не глядела.

На улице Катя увидела спину. Спин, конечно, на улице много, как и животов, и голов, но эта спина при виде Кати сразу спряталась в подворотню.

Катя прошла мимо подворотни — спины уже не было. Потом Кате захотелось оглянуться. Сама не могла объяснить почему, а очень потянуло ее оглянуться. Оглянулась и сразу наткнулась глазами на Козодоя. Козодой стоял на краю панели у столба и смотрел прямо на Катю. Увидел, что она тоже смотрит, вздрогнул, будто хотел спрятаться за столб, но не спрятался, а остался стоять на месте, не отводя от Кати глаз.

И Катя убежала от него в ателье «Шейте сами». В ателье было пусто — одни закройщицы у столика, и Катя, постояв рядом с телефоном-автоматом две минуты, вышла на улицу. Козодоя она больше не увидела.

Кате пришла посылка из Ферганы. На извещении сначала стояли имя и отчество Катиного папы, а потом в скобках ясно было написано: «для Кати».

В Фергане жил сейчас Катин дядя, геолог. Наверно, это от него посылка.

— Не нужно ей никаких посылок, — сказала Катина мама, — пусть исправляет двойку.

Но потом мама сжалилась или папа ее уговорил, и она отпустила Катю на почту вместе с папой.

Это был маленький фанерный ящичек. Катя взяла его осторожно — вдруг тяжелый.

Но ящик оказался неожиданно легким. В верхней крышке были просверлены четыре дырки.

Катин папа принес клещи с кухни, и через минуту крышка была откинута.

— Зачем нам вата? — удивилась мама, заглянув в посылку.

Она сняла один слой ваты, потом еще слой, и вдруг показалось что-то костяное, круглое, темное.

— Черепаха! Черепаха! — крикнула Катя.

Черепаху положили на стол. Это была маленькая черепашка с твердым красивым панцирем. Головы и ног у нее не было видно. Вероятно, она спала.

Но вдруг панцирь вздрогнул, приподнялся, и из-под него показалась нога, обтянутая коричневой кожей, потом еще нога, потом голова на длинной, тоже коричневой шее.